Схиархимандрит Софроний (Сахаров): «Главы о духовной жизни»

В наступившем Рождественском посту сайт Валаамского ставропигиального мужского монастыря подготовил для читателей большой подарок. Каждую пятницу планируется публиковать по несколько глав аудиокниги схиархимандрита Софрония (Сахарова) «Главы о духовной жизни», основанной на его письмах. Специально для Валаамского монастыря её озвучил народный артист России Валерий Михайлович Ивченко. В этой статье мы публикуем введение и ссылку на первые 19 глав.

Введение: «Труд любви»

Старец Софроний Сахаров (1896–1993) известен прежде всего как духовный наследник и ученик прп. Силуана Афонского. Однако немногие знают о величайшем подвиге о. Софрония как духовника, за исключением тех, кто лично сподобился знать сего великого подвижника Христова и духовно питаться его богомудрыми наставлениями. И тем, к кому прикоснулось слово его, проникающее своею целительною силою до последних, самых сокровенных тайников души; тем, кто пережил действие его молитвы, воскрешающее человека от греховной смерти и возводящее на горние просторы жизни во Христе; тем, кому открылась, пусть отчасти, глубина любящего сердца его, — всем им уже невозможно не быть благодарными и не «засвидетельствовать перед Церковью о его любви» (ср.: 3 Ин. 1:6). Как благодарная дань его подвигу духовничества и была составлена эта книга из отрывков, взятых из писем Старца к своим духовным чадам и близким людям, чтобы читатель смог лично прикоснуться к духовному миру о. Софрония, к его драгоценному пастырскому наследию. Письма, отрывки из которых приведены в этой книге, были написаны большей частью в 50-е и в 60-е годы прошлого века, когда Старец вернулся с Афона в Париж (1947) и затем переехал в Англию (1959). Несомненно, его духовное присутствие в православной среде русской эмиграции во Франции и затем в Англии не осталось незамеченным: вокруг него сразу же стали собираться люди, почувствовавшие в нем настоящего пастыря и истинного и наставника в духовной жизни.

Это было нелегкое время: приезд с Афона, жизнь вне монастырской среды во Франции, подорванное из-за телесных подвигов здоровье, погружение в океан людских страданий и страстей — все это лишь малая часть тех испытаний, которые выпали на долю о. Софрония в те годы. Может быть, поэтому это был период особо отчаянной молитвы и за людей, и за мир, и за себя, которая переплавила весь его облик, изваяв из него искусного пастыря, имевшего за спиной не только опыт наставничества крепких духом афонских монахов, но и познавшего во всех тонкостях душевную хрупкость западного человека. Слова ап. Павла наиболее точно выражают то, как действовал и что переживал о. Софроний: «...будучи свободен от всех, я всем поработил себя, дабы больше приобрести... для немощных был как немощный, чтобы приобрести немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых» (I Кор. 9:19-23).

Его бескорыстное и самоотверженное служение людям было воистину великим подвигом, потому что, как не раз повторял он: «Духовническое служение в условиях нашей эпохи — задание сверхчеловеческое». «Со времени поставления меня духовником — все перевернулось наизнанку, — пишет он в одном из приведенных в этой книге отрывке. — Прежнее пребывание вовнутрь сменилось пребыванием в сердцах других людей, борьбою со страстями в этих „других“ сердцах. Наконец, естественною стала установка смотреть прежде всего на нужду других, каждого из „других“, а о себе забывать». Старец отчасти засвидетельствовал о своем опыте духовничества в книге «О молитве», в главе под названием «Записки афонского духовника». И то, что описано там как θεωρια (видение), в данной книге представляется как πραξις (практика), то есть как практическая иллюстрация и воплощение в жизнь теории на примере пастырских советов и размышлений, адресованных конкретным людям. Возможно, что многие из его советов окажутся своевременным ответом на вопросы, занимающие сегодня читателей этой книги. Из некоторых приведенных в ней отрывков приоткрывается, пусть лишь отчасти, тот тернистый путь гонений, неприязни, отвержения, ненависти, клеветы, которым шел Старец, неся бремя духовничества: «Немного есть людей, которым открыта истинная картина того, за что „сражается“ священник и каким образом ведет он свое „сражение“. Мало есть таких людей, которые „берегут“ священника, „защищают“ его служение, и это даже среди наиболее „ревнивых“ верующих. А ведь мы, священники, „связаны“ по рукам и ногам, и так, со связанными руками и ногами, с „запечатанным“ ртом, ведем мы свою „борьбу“».

В наши дни массового отступления от христианства, когда повсюду царит смятение духа, возрастает отчаяние, когда люди возлюбили тьму, в которой смерть, и отвергают Свет, который есть жизнь, служение духовника становится особенно трудным, а порой и невыносимым, являясь настоящим мученичеством: «В наш век положение священников стало несносным; быть священником — значит принять на себя мученичество». «Соболезнование всякому горю людскому естественно вызывает в душе духовного отца молитву. И что весьма характерно служителю Христа — так это узрение начальной вины всех бедствий и тягостных судеб вселенной. В сердце его скопляются муки всего мира, и он молится с печальным сердцем за всех и за все». В выдержках из писем, приведенных в данной книге, Старец делится с читателем своими личными переживаниями от созерцания раскрывающейся перед ним ужасающей картины духовного состояния человечества. «Закрыть ли глаза на все ради нормального всем нам инстинкта самосохранения или же пойти дальше?» — спрашивает Старец. И он всегда «шел дальше»: «за Христом в Гефсиманский сад и на Голгофу, чтобы вместе с Ним, Его силою, жить трагедию мира, как свою личную; сверхвременно и сверхпространственно в духе обнимать сострадательной любовью весь род наш, погрязший в неразрешимых конфликтах».

Через молитву его жизнь как бы срасталась с жизнью приходящих к нему: «При молитве о людях сердце нередко ощущает духовное или душевное состояние тех, о ком приносится Богу молитва. Благодаря сему духовник может переживать их „судьбы“: довольство и счастье в любви, изнеможение в трудах, страхи от грядущих на них бедствий, ужасы отчаяния и подобное сему. Вспоминая пред Господом болящих, он духом склоняется над одрами миллионов людей, в каждый данный момент смотрящих в лицо смерти, пребывающих в мучительной агонии. Переводя внимание на умерших, иерей естественно умом идет в тот мир и соучаствует или в спокойной преданности души Богу, или в испуге пред неведомым, поражающим воображение прежде, чем постигнет самый факт ухода из этого мира. И если стояние у постели только одного умирающего в агонии дает нам видение, потрясающее своим контрастом с нашим представлением о первозданном человеке, то мысль духа нашего о всех страдальцах земли становится превышающей меру выносливости нашей психики и даже тела». Именно через духовническое служение открылся Старцу во всей глубине образ «мужа болезней» — Христа (Ис. 53:3), Который «взял на Себя наши немощи и понес болезни» (Мф. 8:17).

Также познал Старец через пастырство во многом и «человека», а именно его отношение к Богу: «К священнику люди относятся так же, как к Богу: отвергают его со страшной легкостью, как нечто непотребное, с уверенностью, что как только он им понадобится, они позовут его, и он не откажется прийти».

У всех, кто знал Старца лично, навсегда останутся в памяти драгоценные минуты общения с ним. Наверное никто не в состоянии описать в полноте всю гамму переживаний от каждой духовной встречи со Старцем. Ограничимся лишь некоторыми воспоминаниями, которые, несомненно, отпечатались в сознании многих его собеседников.

Возможно, главным впечатлением, которым хотелось 6ы поделиться и которое врезалось в память всех его чад, было то, что у Старца все начиналось и кончалось молитвой. Он категорически утверждал: «Без напряженной молитвы из сердца, не испросив от Бога слово и благословение на всякое время, — суетным будет духовническое служение; без постоянного вразумления Свыше даже Церковь превратится в одну из полуслепых сил мира сего, столкновением которых (сил) вносится разрушение в жизнь вселенной». Особенно же при общении с людьми — Старец весь превращался в молитву: слишком велика ответственность духовника за каждую душу, которую приводит к нему Бог. Исполненный страха, он молился: «Не дай мне согрешить в слове Истины Твоей; открой сердцу моему тайны Твои; яви мне, грешному, Твою сокровенную от века Премудрость; Духом Твоим Святым просвети умные очи сердца моего, чтобы мог я узревать Твой благой промысл о всем роде людском...»

В каждом человеке о. Софроний видел прежде всего образ Божий, абсолютный по своей ценности, уникальный в своей неповторимости, что было для Старца источником неиссякаемого вдохновения и сил для достойного совершения своего служения людям: «Идея, что каждый человек есть „Божие слово“, „Божия книга“ и что написать в этой вечной книге хотя бы одну строку есть великая честь, делающая нас соучастниками в великом акте творения мира и тем более — богов, по образу вечного Бога, не давала мне, скажем, „мужества“ оттолкнуться от приходящих». Для Старца уже немыслимо было ни думать, ни говорить, ни «молчать», ни действовать без молитвы. Его сердце, утонченное многолетним плачем и молитвою, подобно сверхчувствительному радару, было способно улавливать самые тончайшие движения Божественной воли. Ничто не ускользало от взора его внутреннего ока незамеченным, подобно тому как многоокие херувимы с ненасытной любовью пристально следят за всяким малейшим движением произволения Вседержителя. Сам он скромно замечал: «Сознавая себя далеко стоящим от должного совершенства, подолгу и с болью в сердце умолял я Господа не попустить мне ошибаться, удержать меня в путях действительной Его воли, внушать мне слова, полезные братьям. И в самый час беседы с человеком я старался держать „слух“ ума моего на сердце, чтобы улавливать Божию мысль и часто даже слова, которые нужно сказать». На самом деле за этими простыми словами скрывается титанический молитвенный подвиг Старца: он полагал душу свою в молитве за каждого, кого приводил к нему промысл Божий. Встретившись однажды, он уже никогда не мог забыть пришедшую к нему душу и молитвенно носил человека в своем сердце «до конца». Слезное «гефсиманское» ходатайство за всех и каждого из людей, кого он знал лично, с годами стало как бы естественным состоянием его души. Таким он и ушел в вечность, к престолу своего Царя и Владыки Христа, которого так возлюбил всем своим существом, покрывая всех оставшихся в мире сем «присных» своих неусыпающим и теперь уже вечным молитвенным покровом, незримо, но ощутимо объемлющим их, любовно и нежно, на всякое время и на всякий час, по его собственному неложному обещанию, которое он дал всем чадам своим в «Прощальной беседе» незадолго до своей кончины: «Господь сказал на Тайной вечере: „Я живу, и вы будете жить“. Так я с вами должен остаться живым... Мы не разделены». Таким — то есть неся «неразделимо» в сердце всех чад своих и взяв на себя все немощи и грехи их, — предстанет Старец Богу и на Страшном судилище Христовом, «полагая душу свою» за всех детей своих, кто стали его жизнью: «Вот я и дети, которых дал мне Бог» (Евр. 2:13). Любовь иначе не может. Эту любовь «мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам» (ср.: I Ин. 1:2). «Пастырь добрый полагает жизнь свою за овец» (Ин. 10:11), — да, таким был Старец и в жизни, таким он был и в блаженной смерти его, и таким он пребудет и в вечности.

Еще при жизни молитва срослась с его существом настолько, что собеседник как-то подсознательно и даже невольно включался в поток этой молитвы, и из-за этого общение со Старцем проходило на особой волне. Она, молитва, наполняла присутствием Божиим и сознание Старца, и произносимое им слово, и, главное, самого собеседника. При общении со Старцем становился понятным опыт Мотовилова, который, исполнившись благодати, пережил присутствие Божие при беседе с прп. Серафимом. Подобно тому как каждая личная беседа Христа стала богооткровением всему человечеству и легла в основу вечного Закона любви — Евангелия, так и каждое слово святых Его носит уже вневременный характер. Так, краткая, ставшая уже исторической беседа Мотовилова с прп. Серафимом превратилась в настоящее событие в жизни Церкви, да и всего человечества, значение которой превосходит пределы земли и ее истории. Отчасти и всякий разговор с о. Софронием становился духовным событием, вехой в жизни всякого человека, которому сподобилось побеседовать со Старцем, поскольку воздействие слова его не ограничивалось рамками индивидуальной жизни собеседника, но распространялось на многие, возможно, очень многие, души. Действительно, Старец явился наследником и преемником величайшей многовековой науки духовнического искусства, которое пронесли сквозь столетия великие пастыри Церкви: он знал, как исцелить душу словом, передавая собеседнику благодатное состояние. Это был «великий труд», — как пишет сам Старец: найти те единственно нужные слова, которые смогли бы проникнуть в сердце человека своею целительною силою. Помнится, Старец часто с восторгом цитировал А. С. Пушкина:

И Бога глас ко мне воззвал: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею Моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей».

Не потому ли, что эти слова были так созвучны тому, что переживал сам Старец? Молитвой Старец умел вырвать собеседника из тисков окружающей и подавляющей дух повседневности и позволить ему взглянуть на себя, на свои текущие проблемы, да и на всю жизнь в ином свете — свете вечной истины. Уже после первых немногих минут разговора у собеседника душа настраивалась на особый лад: всякое пустословие становилось неуместным, создавалось ощущение исключительной важности, отпадало все внешнее, сердце открывалось, и человек уже естественно делился со Старцем самым главным, что таилось в сокровенных, доселе нетронутых тайниках его души. При этом каждое ответное слово Старца, рожденное в напряженной молитве, как-то естественно укладывалось в сознании вопрошающего, и уже не требовалось дальнейших рассудочно-логических доказательств: почему-то все было так ясно и просто. Хотел ли того человек или нет, но душа собеседника подсознательно ощущала особую «власть» слова Старца — неоспоримую власть истины. Отчасти, может быть, и потому, что Старец никогда и никому не навязывал своего слова: он всегда умел преподносить истину так, что человек мог в свободе делать свой выбор с полным сознанием своей ответственности. Потому слово его было столь действенным: после беседы человек оставался наедине с истиной, и его совесть, свободная, никем и ничем не принуждаемая, подобно огню, становилась источником перерождающей силы, охватывающей все существо его пламенем покаяния.

Зная, насколько болезненной и даже сокрушительной может быть истина для падшего человека, Старец никогда не «рубил с плеча». Как опытный врач, он нежно прикасался словом к сердцу человека: с исключительной деликатностью, со страхом и благоговением.

Однако при этом любовь Старца никогда не принимала приземленный житейский характер. Он обладал на редкость тончайшим духовным благородством, и потому, утешая, он никогда не снижался до уровня «старцев-ласкателей», неизменно оставаясь верным апостольскому духу: «Мы говорим, угождая не человекам, но Богу, испытующему сердца наши. Ибо никогда не было у нас перед вами ни слов ласкательства, как вы знаете, ни видов корысти: Бог свидетель! Не ищем славы человеческой ни от вас, ни от других: мы могли явиться с важностью, как апостолы Христовы, но были тихи среди вас, подобно как кормилица нежно обходится с детьми своими. Так мы, из усердия к вам, восхотели передать вам не только благовестие Божие, но и души наши, потому что вы стали нам любезны» (1 Фес. 2:4–9). Потому Старец нередко протестовал против устоявшихся стереотипов, сложившихся в сознании некоторых мирских людей и искажающих славный духовный лик великих пастырей Церкви — святых ее, например, прп. Серафима Саровского, которого так почитал Старец. В представлении некоторых духовно непросвещенных людей этот величайший святой был сведен до житейского уровня и превращен в обычного «любвеобильного» добряка, в занимательного персонажа детских книг, который всех ласкал словами «радость моя». «А ведь редко кто помнит, что подле него мало кто мог ужиться. Небесный огонь, который нес в себе прп. Серафим и которым горели его душа и сердце, был невыносим для многих его современников», — говорил о. Софроний. И сам Старец, «право правяще слово истины», знал лишь одно утешение — небесное, исходящее из глубинного познания Божественной любви и приносящее тот мир, который Господь завещал всем возлюбившим Его: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам. Да не смущается сердце ваше и да не устрашается» (Ин. 14:27).

Конечно, хотелось бы еще многое сказать и написать о служении Старца, но и целой книги было бы недостаточно, чтобы охватить в полноте несметное богатство его духовнического наследия. И уж наверно вряд ли это возможно сделать в кратком предисловии. Одновременно хочется поскорее оставить нашего дорогого читателя наедине со Старцем, с его словом, о котором он написал в своей прощальной записке, найденной по блаженной кончине заботливо вложенной в личный экземпляр его последней книги «Видеть Бога как Он есть»: «Мне нелегко покидать вас, но я питаю некоторую надежду, что через эту книгу, совместно с моими другими книгами, вы можете видеть мое глубокое сердце и мою мысль, которые я пытался выразить через мое слово, рожденное в горячей молитве со слезами. Всякий раз, когда вы пожелаете, вы можете, читая, быть со мною в плане Духа, особенно если этот род общения поддерживается также совместной молитвой».

Остановившись на этом в нашем кратком вступлении, хотелось бы лишь добавить последнюю мысль: Старец, со свойственной ему проницательностью и глобальностью видения, понимал, что Господь возложил на него ответственнейшую роль — участвовать, как воину Христову, в грандиозной битве за спасение мира, людей и каждого отдельного человека. Потому уместным было бы закончить это предисловие словами самого о. Софрония, во многом обобщающими весь облик его служения. Пусть они, эти слова, пребудут вечным завещанием всем, кому так дорого его духовное наследие:

«Нам предстоит грандиозная битва, но битва особая, святая, не похожая на братоубийственные войны, заполнившие историю нашего мира со времени первого убийства Авеля братом его Каином. Общий для всех нас и единственный подлинный враг — наша смертность. Мы должны страдальчески бороться против живущей в нас смерти, начиная с самих себя. Евангелие Господа принадлежит иному плану, высшему, надмирному: все в нем „не по человеку и не от человека“ (ср.: Гал. 1:11-12). Преступно умалять его вечные измерения, потому что тогда оно утеряет для людей притягательную силу и даже смысл. Конечно, заповеди Христа: „любите врагов ваших… будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный“ — превосходят наш ум и нашу силу. Но Христос в плоти нашей явил сие совершенство: „Он победил мир“. Значит, и нам может быть дана победа, когда мы с Ним. О Своем слове Христос выразился, что оно есть семя: „Семя есть слово Божие“ (Лк. 8:11). Пусть пребудет оно в нас как семя не от мира сего; по кончине, попав в родные для него условия, оно даст нетленный плод».

Аудиокнига «Главы о духовной жизни»

Источник: сайт Валаамского монастыря