В монастыре должна быть братская любовь, а не демократия

Епископ Троицкий Панкратий, наместник Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, о том, можно ли отбирать паспорт у монаха, что делать, если в обители все плохо, и как должен относиться игумен к братии.

— Владыка, вы читали “Исповедь бывшей послушницы”?

— Я – нет, и не хочу. Всегда в таких мемуарах какие-то обида, огорчение, даже ропот, может быть. То есть, ничего хорошего у них не прочитаешь все равно. Конечно, нельзя говорить, что только эти люди виноваты, может, действительно, какие-то трудные моменты жизни, но когда это все выносится в интернет во всех подробностях, с упоминанием всех имен, то…

— Как быть тогда? Лучше молчать?

— Как? Господи, помилуй. Тут целью явно была не исповедь, хотя она так и называется. Это была, я так предполагаю, попытка предупредить людей — трудниц, трудников, послушников, послушниц, — что их могут ждать вот такие неожиданные обстоятельства. Конечно, это можно было сделать в более деликатной форме.

— Как именно?

— Человек столкнулся с какой-то несправедливостью, с чем-то, что он считает неправильным, неуместным в Церкви. Тем, что, может быть, как-то повредит кому-то в будущем. Можно же сделать это хотя бы без упоминаний имен.

А сейчас это напоминает, извините, какой-то донос. Причем всему свету — такой всемирный донос. Это же неправильно, понимаете? Непорядочно просто. Я понимаю, что человек пострадал, столкнулся с какой-то несправедливостью, еще с чем-то – не знаю, но писать «я был в этом монастыре, там такая-то сестра, такая-то игуменья», называть по именам, это непорядочно.

— Поэтому я и спрашиваю: какие другие пути?

— Вот мы с вами побеседовали, чем-то я вам не понравился, вы напишите у себя там…

—…Что борода не так лежит или очки не так сидят.

— Это же неприлично просто, правда? Непорядочно.

— Наверное. Но там не про очки.

— В том случае, если ты хочешь, чтобы ситуация изменилась…

— Да, что делать-то?

— Во-первых, надо поступить по-христиански. Как нас Господь учит? Если видишь, что кто-то согрешил, иди и поговори с ним. Не получается поговорить? Хорошо, скажи еще кому-то. В конце концов, поведай Церкви. Например, ты должен поставить в известность тех, кто отвечает за это – епископа, патриарха.

— Если это не работает, как быть?

— Если это не работает, тогда можешь поступить как порядочный человек. Порядочный человек мог бы не называть имен. Вот, например, недавно вышла книга отца Симеона Афонского. В том числе он там и меня упоминает. Давно мы с ним дружны, много лет. Так вот, он, не говоря ничего плохого, тем не менее, изменил имена людей. Мне кажется, это один из принципов журналистики и публичного пространства.

— А если цель не предупредить будущих монахинь, а все-таки изменить ситуацию? Судя по тексту, там были обращения к духовнику, владыке и автора, и монахинь. Но письма возвращались настоятельнице.

— Смотрите, она послушница, так? Любой послушник или послушница в наше время, да и всегда это было, достаточно долго проходит так называемый послушнический искус. То есть, испытание. Не только монастырь испытывает человека, но и человек сам смотрит на ту обстановку и монашескую семью, в которую попал.

Почему это длится долго? Ты должен понять: сможешь ли там прожить всю жизнь. Когда обеты при постриге даются, то игумен задает прямой вопрос: “Пребудешь ли в монастыре сем или в ином, куда повелено тебе будет, даже до смерти?” И постригаемый даёт обет:” Да,честный отче, пребуду, Богу содействующу.”

То есть, он уже в течение нескольких лет, как минимум, испытал этот монастырь — не только его испытали, но и он. Те условия, в которых он будет жить, ту братию, сестер и того игумена, который руководит монастырем. И тогда он принимает это решение: оставаться ему или нет. В женских обителях обычно это несколько лет происходит. Ну, у нас тоже. Мы раньше, чем три года, мало кого постригаем.

— Вы имеете в виду, что у нее нет права из этого статуса ничего говорить?

— Она просто могла уйти. Я считаю, что если человек столкнулся с тем, что его что-то не устраивает, что-то не так, то уходи.

— Допустим, человек пришел в монастырь и столкнулся с бесправностью насельниц, с тем, что их унижают, процветают интриги, доносительство и так далее. В общем, никакого возрастания в любви там и близко нет, а есть лишь разделение и боль. Вот что он как христианин должен сделать? Замолчать и уйти? Это по-христиански?

— Святитель Игнатий Брянчанинов говорит в одном из своих сочинений: «Не покусись немощною своей рукою исправлять то, что попустила всемогущая десница Божья». Поэтому, если каждый сейчас начнет от ветра головы своей (а кроме ветра, простите, у нас в ней ничего нет, если мы критично посмотрим) исправлять в Церкви то, что ему кажется неправильным, у нас наступит очень плохое состояние. Не хочется это слово называть, но будет плохо всем.

Потому что терпение, смирение – это те основы, на которых монашеская жизнь уж точно зиждется. Что-то нам приходится всегда терпеть. Ни одна обитель не идеальна. Мы не найдем такую ни на Афоне, ни в Антарктиде, ни на Марсе. В наилучших условиях всё равно будут какие-то недостатки. Потому что это человеческое общество! Общество, которое состоит из нас самих. То есть, из падших людей, которые стараются исправиться.

Неизбежны в этом обществе будут страсти, немощи какие-то, недостатки. Они неизбежно будут проявляться в той или иной степени. Идеального общества, ангелов на земле мы не найдем нигде! Могут быть лучшие обители, могут быть худшие. С храмами — то же самое. Каков поп – такой приход. «Мы будем искать тот приход, где поп хорош», — вот и ищи, моя дорогая, я не знаю, как ее зовут, ищи! Зачем ты грязь-то льешь ведрами?

— А найдет ли?

— Конечно, найдет. Если будет искать, найдет. Господь нам говорит об этом — что ищущий находит. Тому, кто стучит, открывают. Но не надо никого осуждать. Если видишь, что здесь не то, не так, не по-христиански, неправильно, тогда уходи!

— А как уходить, если там остаются…

— Сейчас начнешь ты, покусишься своей немощной рукой исправлять, исправишь ты что-нибудь? Ничего не исправишь! Только соблазнишь множество душ. Люди, которые читали вот это, мне теперь звонят, пишут. Те, кто этим проникся, говорят с осуждением, со злобой: «Как же так, почему так? Что это такое?» Господи, да какое вам дело, в семье не без урода, даже если написана чистая правда.

— Вы так и отвечаете — что в семье не без урода? Что вы вообще людям говорите?

— Так и говорю. Не нравится – уходите оттуда. Пусть церкви, те приходы, где поп плох, пускай они стоят пустые! Плохой приход, плохой батюшка? Так уходи из этого прихода, что тебя держит-то? Или монастырь этот не нравится. Ну и иди из него! Он будет состоять из одной игуменьи. Я знаю один монастырь, где, действительно, игуменья крутого нрава. Кончилось тем, что там осталось две или три монахини, хотя монастырь остался ставропигиальным, но все разбежались. Что вам мешает сбежать? Если плохой монастырь, разбегайтесь!

Будут с вас снимать чин монашеский, снимать мантии — есть суд церковный, вот и доказывайте, что вы правы. Что там плохо, что там вот так делают и так, и так, и так далее. Вот и все! Вообще-то, лучше говоря, во время этого послушнического искуса как бы и испытать, что за монастырь, что за игуменья, есть ли там возможность духовной жизни, будешь ли ты спасаться в этом монастыре или будешь только роптать и осуждать…

— Давайте посмотрим, чем это все закончится для данного конкретного монастыря. Да ничем.

— Почему?

— Я знаю жизнь в Церкви уже на протяжении 30 лет, и я вас уверяю, что это кончится ничем. Это может кончиться только тем, что, может быть, смягчатся какие-то излишние жесткости и все.

— А почему это ничем не закончится? Или вы сказать не можете?

— Это закончится только тем, что какое-то количество людей, может быть, охладеет к идее монашества, отвернется от нее. Это даже неплохо, что отвернутся, потому что они могли быть не готовы, и не надо им это было.

Очень много восторженных девочек, которые стараются, хотят… «Мы попадем, будем молиться и спасаться. Послушание стопроцентное», — и так далее.

Я сейчас говорю с точки зрения начальствующего, обращаю свое слово к тем, кто приходит. Вот поступает к нам какой-то молодой человек, я ему говорю: «Давайте, оставайтесь. Мы на вас посмотрим, а вы на нас посмотрите. Посмотрите, как мы живем, а мы посмотрим как вы живете. Может быть, нам понравится, и вам понравится…» Вот и все.

Извините, но за пять-шесть лет можно понять, что это за жизнь? Человек-то пришел, как я понимаю, не какой-то школьницей или студенткой, которая в 15 лет все бросила. Эта дама была уже вполне самостоятельной.

Закончится тем, что, я так думаю, наверное, правящий архиерей вызовет этого настоятеля или игуменью и объяснит, что так не надо делать. Возможно, что-то изменится к лучшему. Если всё так на самом деле, как описано. Я не знаю, я же там не был.

Но я должен доверять написанному. И я вам говорю, что не смог всё это прочитать. Я вижу каким духом это написано — не с любовью или состраданием. Тяжело было читать не из-за того, что чтение нелегкое, а потому что дух не тот, и не хочется этим «заражаться».

— Ну, хорошо, вам не хочется «заражаться», архиерею не хочется проблем. А в монастыре десятки монахинь в тяжелой ситуации: безумный труд, доносительство, транквилизаторы и так далее. И все они бесправны.

— Господи, Боже мой, что теперь делать? Тебя в наручниках, что ли, держат? Ты взрослый самостоятельный человек, у тебя есть голова на плечах, которая предназначена не для того, чтобы носить на ней клобук или скуфейку, она для того, чтобы думать. Вот и подумай! Зачем ты это делаешь?

Я считаю, что человек должен принимать решения и отвечать сам за себя. У нас, к сожалению, принято «батюшка, благословите». Я говорю: «Благословлю так, как вы захотите». Например, пара просит венчать, я говорю: «Вы оба хотите этого, оба желаете? Я вас тогда повенчаю». Если один желает, а другой не очень – воздержусь. Человек должен иметь право выбора, иметь ту свободу, которую Господь дал каждому из нас.

— В такой ситуации с выбором тяжело.

— Раньше чем через пять лет пострига не будет. Но даже в постриге, если человек видит, что не спасается, что гибнет, что у него рушится здоровье, что все неправильно, он вправе это место покинуть. Он может понять, что у него жизнь рушится? Он взрослый человек или какой-то неразумный подросток?

Я за свою жизнь попадал в такие ситуации: иди и делай то-то по благословению. Я вижу, что дело мне на пользу. А иногда то, что я делаю, не приносит никому никакой пользы, и я понимаю, что это вредно, это неправильно, это ошибка!

В Церкви тоже могут совершаться ошибки. Я иду и принимаю меры к тому, чтобы эту ситуацию прекратить. Вот и все. Таким образом, может прекратить и автор этого письма. Как она и сделала: взяла и уехала. Почему то же самое решение не может принять любой человек? Я слышал, бывает такое, что забирают паспорта, начинают угрожать, но это, простите, уже преступление.

— А тут как быть?

— Это преступление, и нужно поступать так, как должен поступать нормальный гражданин своего государства. Обращаться в правоохранительные органы: что забрали паспорт, насильно удерживают, никуда не пускают, приковали, простите, наручниками.

— Как же обратиться, если телефона нет, паспорта нет и наручниками ты прикован?

— Бегом беги! Вот и все. Хоть в чем, бегом беги. Беги в отделение, пиши заявление.

— С батареей!??

— Ну, от батареи тоже можно как-то избавиться, условно говоря.

— Хорошо, вот вы могли принять меры, потому что вы практически сразу стали игуменом.

— Ничего подобного!

— Ну, два года прошло, примерно, правда ведь? 1986 год – вы в семинарию поступили, 1988 – уже игумен. Так же было?

— В принципе, да. Но это ничего не значит. В Лавре игуменов в то время было больше, чем монахов, понимаете? Все игумены были. В послушниках по три месяца всего ходили. Всё было быстро. Но то время, советское, лучше даже не брать во внимание, потому что это был совершенно особый период.

— Так вот, вы говорите: «Если я вижу что-то недушеполезное, принимаю меры». Вы – это одна история, а простая монахиня…

— Она может просто сбежать, какие меры? Просто бросить все и уйти.

— Она кто тогда получается, беглая монашка?

— Она человек, прежде всего. Если с ней поступили неправильно, унижают ее человеческое достоинство, принуждают к каторжному труду и так далее, что-то делают плохо, что не способствует ее спасению, то она должна уйти туда, откуда пришла. Вот пришли вы и говорите: «Постригите меня».

— Я после такой книги, пожалуй, не приду.

— Да и без книжки бы! Попали вы, условно говоря, в плохое место, так через неделю поймете, что оно плохое! Через неделю! Не надо даже года ждать.

— Смотря сколько мне лет, как будут на меня воздействовать, сколько я буду спать, что мне будут говорить, и насколько я внушаема.

— Это вопрос, скорее, нашей общей образованности, самостоятельности, способности мыслить. Понимаете, если человек настолько наивен и верит, что уйдя из монастыря, где ему плохо, он погибнет… Да почему ж погибнет? Где вы это взяли, где это написано?

— Часто так говорят. Особенно настоятельницы своим сестрам.

— Что значит «говорят»? Говорят, что не надо делать прививок…

Вот говорят, что не надо делать прививок, как вы к этому относитесь?

—Вы именно мое мнение хотите знать?

— Ваше мнение хочу узнать, да.

— Я почитаю сначала «за», потом «против».

— Потом пойдете к людям авторитетным, подойдете к этому серьезно, потому что это ваше дитя, ваш ребенок, вы дорожите им.

— Вера – это другое дело, тут степень критичности резко снижается. Все приходят восторженные, в таком неофитском состоянии.

— Бросьте, не все. У меня множество духовных чад, которых мне приходится уговаривать, знаете ли… У всех сейчас есть Интернет, все сейчас начитанные.

— Если человек до монастыря уже дошел, то он в таком уже состоянии, что…

— Да нет же! Я вас уверяю, что нет! Таких наивных барашков, овечек таких, их очень мало сейчас.

— Хорошо, а с наивными барашками что делать? Нам их не жалко, нам их под нож? Я видела монахинь, которые не представляют, что такое интернет, потому что их со школьной скамьи в монастырь забрали. В “Исповеди послушницы” описывается подобная ситуация. Молоденькие девочки без критического мышления и представления о жизни.

— Я не исключаю, что такие могут быть. Я также далек от того, чтобы, скажем, защищать всех начальствующих в монастырях, потому что много злоупотреблений. Я об этом просто знаю. Есть случаи, когда, действительно, возмутительно. Но все-таки их меньше. Женские монастыри я хуже знаю, потому что реже там бывал.

— Ну, так вот, кто умный и сообразил, тот уйдет, а остальные сами виноваты, пусть мучаются?

— Смотрите, как нам защитить детей от педофилов? Защищают же люди как-то. Стараются, какие-то памятки пишут. Учат детей не разговаривать с незнакомыми взрослыми на улице, и так далее. Что-то помогает, что-то нет, всегда есть какое-то количество жертв. Так и здесь, наверное, будет какое-то количество жертв. Все равно, рано или поздно, они поймут, опомнятся. Единственный выход, я считаю: уходи и все. Ничего тут не надо стесняться, ничего не надо думать.

— С другой стороны, конечно, хочется призвать тех, кому Бог доверил такие души, воспринимать людей, как минимум, равными себе. Господь же нас учит не властвовать, не быть первыми среди людей. Наоборот, учит служить людям. Учит не делать другому того, что бы ты не хотел, чтобы делали тебе. Вот и все.

Вот для того, чтобы стать христианином, надо сначала стать человеком. Чтобы стать монахом, нужно быть, как минимум, хорошим христианином, понимаете? Поэтому если так получилось, что начальствующий среди монахов является плохим человеком, это какая-то трагическая ошибка. Это то, чего не должно быть.

— А над ними же еще есть начальствующие, и если игуменью не получилось “очеловечить”, могут ли эти начальствующие что-то сделать? Если это уже не первый факт, если оттуда бежали сестры… Вот что бы вы сделали?

— Я могу по своей обители сказать. У нас монастырь достаточно большой, много разных скитов, подразделений, подворий и так далее, двести человек братии. Конечно, иногда мы советуемся, есть духовный собор, ставим какое-то известное послушание, в котором человек властен над каким-то количеством других людей. Мы смотрим. Если он не справляется, если братия на него жалуется, принимаем меры и меняем этого человека.

—Можно ли сменить настоятеля монастыря, если он формально всеми уважаем и признан, и у него очень большой вес в Церкви?

— Я на этот вопрос не могу ответить. Все можно, да? Но какие-то советы давать или какие-то рекомендации, в данном случае, не считаю для себя возможным. Это епархиальный архиерей, это его ответственность. Кто назначал, тот и должен принимать решение. Настоятельницу я хорошо знаю…

— Зная настоятельницу, вы что скажете?

— Не скажу ничего! Понимаете, мы сейчас видели какую-то плохую сторону. Еще неизвестно, кстати, насколько она соответствует действительности, мы этого просто не знаем. Пока что видим только жалобу конкретного человека — бывшей послушницы.

— Там были и до этого факты. Послушница описывает что-то вроде монастырского бунта еще до своего прихода.

— Неважно, мы видим только одну сторону, других-то не видим, о положительном ничего не говорится. Наверное, и мне можно претензии какие-то предъявить, и вам тоже. У каждого человека есть слабости, немощи, даже профессиональные недостатки. Поэтому почему мы должны на основании только этой жалобы сразу начать судить? Надо разбираться. Я уверен, что будут разбираться.

— То есть, все-таки книга своей цели достигает?

— Почему я сказал, что ничего не изменится? Потому что наверняка плюсов там не меньше, чем минусов. Наверняка. Уверен в том, что большинство сестер, если их спросят, будут за то, чтобы осталась именно эта игуменья.

— Может, это стокгольмский синдром?

— Не синдром. Она им мама, понимаете? Вот и все! Мамы разные бывают. Бывают мягкие, бывают жесткие, бывают те, которые своего ребенка ругают, ставят в угол. Как мы сейчас будем разбираться — с любовью, без любви, откуда мы это знаем?

— Нет, мы этого не знаем, поэтому это абстрактный вопрос. Допустим просто.

— Опять же, обращаюсь к святителю Игнатию (Брянчанинову), нашему святому отцу, который очень много сделал для русского монашества. Как он говорит? Что если ты, допустим, не ввергаешься… В любой обители есть какие-то недостатки, в любой, я уже говорил об этом. Если ты не ввергаешься, обращаюсь к этому послушнику, монаху, к сестре, которая там живет, если ты не ввергаешься этими недостатками в смертные грехи, если можешь потерпеть, то потерпи великодушно! И Господь тебя покроет, поможет и спасет тебя.

— Ну, так сестры могут завидовать той, которую матушка специально выделяет, гневаться на саму настоятельницу и в целом унывать. Вот и три смертных греха. Я про это как раз и говорю.

— Господи, помилуй. Если мы сейчас начнем искать место, где никто никому не завидует, где никто ничего – не найдем! Ни на Афоне, ни на Синае. Мы нигде не найдем такого места, где бы люди не страдали этим. Но монахи для этого и пришли в монастырь, чтобы бороться со своими страстями. В том числе со страстью гнева, осуждения, зависти, ропота. Если человек в смирении пребывает, даже то, что с ним плохо обошлись… Ведь монашество – это путь мученичества. Это должен каждый понимать!

Монашество — это не путь такого комфортабельного общежития, где все живут хорошо, всё у них устроено, тишь, да гладь, да Божья благодать. Этого нет! Возьмите чин пострига монашеского: о чем говорит игумен постригаемому? О том, что он теперь будет жить в покое и достатке, в душевном комфорте, все будут его любить, о нем заботиться? Нет, он говорит о другом. Что будешь терпеть досады и укоризны, поношения будешь терпеть.

— От игумена?

— Найдите в интернете и посмотрите: Чин монашеского пострига. Что говорит игумен. В самом чине это содержится.

— От игумена будешь терпеть поношения…

— Нет, не от игумена, а вообще. В монастыре он будет встречать поношения, терпеть всякие скорби. Потому что это путь мученичества, добровольного мученичества. Если он перетерпит это все… Сказано же: «Если претерпиши вся, радуйся, рече Господь, мзда твоя многа на небеси».

Его предупреждают, что ты пришел не в комфорте пребывать, не в санаторий, не на курорт. Твои пятнышки на твоих боках будут очищать очень жесткими такими, знаете, щетками металлическими, как кастрюлю грязную прокопченную. Будет больно!

Уже на этапе послушника человек должен это понимать. С другой стороны, игумен должен относиться к послушнику как к своему собственному ребенку, брату, сестре — в зависимости от возраста, духовного опыта и так далее. Не как к рабу. Тогда будет все правильно, и тот послушник или монах будет все правильно воспринимать.

Мне приходится это постоянно объяснять братии, причем даже уже убеленным сединами старцам: «Ты что говорил на постриге, вспомни! Досады, поношения, укоризны, гонения… Что же ты не терпишь? Неси!»

С другой стороны, должен его понимать как своего родного. Относиться к нему, как к родному. Это наша семья. Если наши отношения будут пронизаны взаимной любовью и уважением… Обязательно нужно уважать всякого человека! Я содрогаюсь, когда слышу, как начальствующие, да даже просто между собой братья как-то грубо друг к другу относятся, какое-то грубое слово говорят. «Пошел ты…» или что-то такое – это недопустимо вообще!

— Вы всегда ко всем с уважением относитесь?

— Стараюсь. Я знаю, что так должно быть. Конечно, могу сорваться, но всегда с уважением не просто отсылаю «иди и делай», а объясняю. Я, архиерей, юному труднику беру и рассказываю: «Ты знаешь, надо пойти туда сделать это». А он говорит: «Это неправильно». Я объясняю, что нужно так-то и так, пойти туда и сделать, а если ты этого не сделаешь, то будет по-другому.

Есть такая поговорка на Святой горе, что игумен в монастыре – это послушник ста игуменов. Сто братьев – сто игуменов. И у них один послушник — игумен. Вот если по-человечески так относиться, просто по-доброму, уже многие вопросы снимутся.

— Владыка, как искать свой монастырь? Посоветуйте.

— На самом деле, монастырей множество. Я бы не советовал даже искать непременно большие обители, потому что там, где сотни братии или сестёр, чисто по-человечески трудно. Двести человек у нас в разных местах, например, я не могу даже всех хорошо знать. Поэтому труднее наладить отеческие или братские отношения с каждым, и на первое место в жизни послушника выходят старшие братья или сестры, старшие по послушаниям и так далее.

В женских монастырях часто возникает проблема духовного руководства, опытных, хороших духовников не хватает и в мужских обителях. Я думаю, это главная причина неустройств. Недостаток духовного окормления или неверное отношение к духовной жизни — главному смыслу существования обители — приводит иногда к тому, что этому важнейшему вопросу вообще не уделяется особого внимания. В больших монастырях, где нет опытных духовников, духовная жизнь насельников может свестись лишь к вычитке правила.

Сказано «грядущего ко мне не изжену вон». Если человека Господь послал в нашу обитель, конечно же, я его приму. Пусть испытает себя. Если ищет уединения и молитвы, возрастёт через послушание в смирении, то может со временем подвизаться в скиту. Был я и в небольших, даже маленьких совсем монастырях. Слава Богу, у нас сейчас есть такой орган церковный, Комиссия по делам монастырей. Иногда меня посылают в какие-то монастыри посмотреть, как там дела, узаконить обитель, подготовить к утверждению Синодом и так далее.

— И как вам результат поездок?

— Вот ездил недавно с такой инспекцией. Вы знаете, я просто восхитился. Я увидел настоящих подвижников. Людей, которые живут в нереально тяжелых условиях, живут правильно, по-монашески. Их немного совсем, в обители всего несколько человек. Для них настоятель этот, настоятельница – это опора их жизни, их мама, папа, самый близкий и хороший друг, который разделяет эти тяготы и помогает другим нести монашеский крест.

Поэтому и говорю тем, кто ищет монашество и спрашивают у меня совета: езжайте в монастыри. Езжайте в один, другой, третий, десятый и посмотрите, как там. Не обольщайтесь сразу тем, что увидите, поживите там, побудьте на послушании, поспрашивайте сестер или братьев, как жизнь строится, будет ли возможность у вас заниматься внутренней своей жизнью, борьбой со страстями, чтением, молитвой. Есть ли духовно опытный человек, который поможет твоему духовному росту. Какие условия жизни, будет ли со временем своя келья — домашний твой храм.

— А когда вы с инспекцией приезжаете, можете ли за один приезд увидеть проблемы и хотите ли их видеть? Вы заходите, все улыбаются, девочки из приюта танцуют в красивых платьях, стол хороший… Как узнать-то, что сестер, допустим, в другие дни кормят просроченной едой?

— Беседуем, спрашиваем, это же видно. Столом не проведёшь. Кстати, вот по монахиням и видно, какие у них лица. Например, я еду в хороший монастырь. Я вижу, что у них лица радостные, открытые. Видно, что они доверяют своему игумену, что они, так сказать, одна семья. Если людей согнали, а они мрачные — это заметно! Видно, что они не выспались, плохо содержатся и так далее. Если мне поручено, то я могу что-то предпринять. Если не поручено, то, что я буду? В чужой монастырь со своим уставом не лезут.

— Вы переживаете за них, если ничего не можете сделать?

— Люди сами выбирают место, где им жить.

—Не переживаете?

— Переживаю, если слышал плохое. Но я же не могу исправить все монастыри православного мира, дай Бог свой в порядке держать. В одной из Церквей наших поместных, даже не в одной, наверное, принято в монастырях есть мясо. Вот так, принято у них в трапезной есть мясо. Мне это не нравится, но я же не могу сказать: «Не ешьте!» Кто я такой, почему должен их осуждать?

— Нет, про ваши действия понятно. Я про ваше внутреннее состояние.

— А, внутри? Знаете, в большинстве случаев я уезжал, и мне было хорошо, я был спокоен за этих людей.

— Даже если там невыспавшиеся люди с грустными лицами?

— Да я не видел грустных людей. А вот невыспавшихся — да! Знаете, где их больше всего? — На Афоне! Но при этом не грустных — наоборот, глаза светятся у этих людей, они, быть может, полночи со Христом провели!

Не надо искать какие-то блестящие обители-витрины. На витрине-то может одно лежать, а под ней другое. Если ты ищешь в монашестве не просто спокойной, сытой жизни, а стяжания Духа Святого, спасения, то не спеши с выбором, посмотри, где как живут. У нас был один брат, он считал, что у нас в обители это неправильно, то неправильно: «Я поеду в другой монастырь». Я говорю: «Поезжай на месяц, испытай». Через месяц вернулся: «У нас все хорошо». Брат понял, что у нас, при всех недостатках неизбежных, есть условия для спасения, и не надо свою волю творить. С другой стороны, необходимо, чтобы игуменьи, игумены, начальствующие понимали, поддерживали, любили брата или сестру, были бы им опорой.

— Ну, если не любят они, что тогда?

— Вот тогда это плохо. В такой монастырь, конечно, лучше не идти совсем. Не иди туда, и не будет процветать такая обитель. Я рассказывал вам уже обитель, где осталось две монахини. Ставропигиальный между прочим тогда был монастырь, две или три монахини осталось, все разбежались. Вот и все! Какой вывод делать священноначалию? Раз разбежались все, значит что-то не так, значит надо навести порядок? Может быть, правильней поменять одного, начальствующего там человека, чем ждать, пока монастырь вдруг почему-то наполнится насельниками? Правильно поступили насельники этого монастыря — просто покинули его, раз кроме ругани и тычков, да непосильного труда ничего не видели.

— Я правильно понимаю, что вы были во многих монастырях и вам попадались только счастливые лица?

— Я не могу сказать, что во многих монастырях был. Ехал туда, куда меня посылали. Где-то в паломничестве был. А с инспекцией всего несколько обителей посещал. Это лучше не ко мне, а к владыке Феогносту, у него более полная картина.

Так что за все русские монастыри говорить не могу, но за те, что видел — могу, я рад, что это места спасения. И за женские, и за мужские — рад. Потому что есть люди, которые, действительно, ищут Бога, идут на трудности, и эти трудности их не смущают. Эти люди молятся, ищут Бога в молитве, послушании, труде. И это замечательно!

— В трудностях… Например, игумен Спиридон (Баландин) два года назад писал, что«сегодня именно скорби от монастырского начальства, а не скорби от несения монашеских обетов и аскетических подвигов, становятся основным крестом для братии». Вы говорите о скорбях, а он уточняет, откуда они, собственно.

— Батюшка дорогой, давайте мы откроем азбуку монашеской жизни, авву Дорофея, и начнем читать. Что мы там в этой книге найдём? Прочитаем, что братья, которые не любили его, подсыпали ему на коврик перед кельей вредных насекомых, блох, вшей, мочились на его постель. Как он распинался на послушании в гостинице, служа странникам до изнеможения. Мы прочитаем, что телесные труды при правильном отношении приводят монаха к важнейшей духовной добродетели — смирению.

Возьмем другой патерик. Прочитаем, что там старец, не в том смысле, как мы его сейчас воспринимаем, а старец, как начальствующий, издевался над своим учеником Акакием, творившему ему безусловное послушание и довел его до смерти.

— Это нормально разве?

— Конечно, ненормально. Однако когда он его похоронил, другой старец ему открыл, что его послушник не умер, и когда у могилы он вопросил его, Акакий ответил ему, что делатели послушания не умирают. Этот старец раскаялся и в добром житии провёл остаток дней у могилы послушника.

Тоже довольно странно думать, что только сейчас, в XXI веке, у нас возникли скорби от начальствующих. А что, в XIX веке их не было? Извините, а кто был начальствующими в ХХ веке-то?

— То есть, у нас сейчас лучше ситуация?

— Кто был в ХХ веке начальствующим? Я был в одном монастыре, опять же, не буду называть, хотя уже умер этот наместник, который мог и по лицу ударить…

— А вы кем там были?

— Просто паломником. Этот монастырь сейчас широко известен, благодаря одной популярной книге. Наместник на меня почему-то ополчился и с руганью чуть ли не погнался за мной. Конечно, я в полном шоке и ужасе был. Он подозвал какого-то старичка-служащего и говорит: «Видишь этого типа, вот отведи его за ворота, и чтобы ноги его здесь больше не было», — а зима была лютая, у меня даже места не было, где переночевать. Этот старичок меня взял так нежненько под ручку и говорит: «Милай, да что же ты с им говоришь-то? Разве можно с им говорить? Ты его как увидел, так и бяжи-бяжи». Вот это мой опыт общения с игуменом советского времени.

Этот наместник увидел во мне московского шпиона. Я учился тогда, был студентом в семинарии, он решил, что меня из Москвы послали туда на каникулы шпионить. В советские годы, когда ездил по монастырям, я был уверен, что монахи все суровые, злые и грубые. Думал, что у них такая работа, что ли. Всякое было… И старцы, и самодуры.

А в XIX веке, если мы начнем смотреть в архивах… Да даже изданные письма святителя Игнатия (Брянчанинова) о современном ему монашестве и христианстве. Думать, что монастыри всегда были идеальными такими, нет, конечно же. И в старину они были разными, так скажем. Если взять средние века, то там все ангелами были братия, все игумены были такие прекраснодушные и любвеобильные? Всегда приходилось терпеть.

— Зачем же равняться на худшее?

— Я не говорю, что надо равняться на худшее. Просто не надо ждать, что в монастыре у человека будут только радость и блаженство, надо быть готовым к испытаниям, к трудностям. К тому, что ты вступаешь на путь узкий и тернистый, путь вслед за Христом, а ведь этот путь ведёт на Голгофу, на Крест. А слово о Кресте мир не может принять; и само монашество, в основе которого Крест тоже, по сути, не понятно для мира и в житейском смысле даже не нормально.

В самом деле, для человека светского нормально иметь семью, имущество, жить, как он хочет. А монах от всего этого отрекается. Для многих святых подвижников отказ от мира и его благ был абсолютным и ненормальным с точки зрения обывателя. Конечно, это не значит, по слову преподобного Паисия Святогорца, что игумен должен превратиться в Диоклетиана, мучителя христиан. У того же Аввы Дорофея есть прекрасное поучение наставникам, и у многих других отцов других много сказано о том, каким должен быть игумен. Я думаю, начальствующим надо почаще читать это и вспоминать в своём служении. Больше самому сокрушаться о своих недостатках, а не сокрушать других.

— Кстати, вы ведь хотели в молодости уехать на Афон навсегда?

— Да, было такое.

— А почему? Как раз после того, как вас выгнали? Вам показалось там лучше?

— Нет, это было другое совсем. У меня на Афоне было личное духовное переживание, некий опыт внутренний, который мне был дорог и очень дорог до сих пор. Поэтому, собственно говоря, и захотел там остаться. Я так же и в пустыне в свое время стремился жить. Это уже совершенно другая история. Вовсе не из-за того, что у нас плохие были порядки в наших монастырях.

На самом деле, даже в советские годы спасались люди. Тогда были начальствующие, которым приходилось очень нелегко: решать сложные вопросы со “внешними”, например, и быть на страже интересов обители. И разделение между братией и начальствующим – наследие советского времени, это оттуда идет. Когда назначались сверху администраторы, получившие одобрение “внешних”. Братии могло повезти, игумен-администратор мог хорошо к монахам относиться, создавать условия для того, чтобы они могли жить духовной жизнью. А могло такого и не быть. Хотя разделение это даже не с советского времени, оно из более раннего периода, потому что и в императорской России уже назначались игумены монастырей сверху.

— А вы за выборы или за назначение?

— Если обитель достаточно зрелая и в ней живет опытная братия, то, конечно же, думаю, было бы лучше, если бы они выбирали из своих. Исторически всегда монастырь создавался вокруг какого-то духовного руководителя, старца, святого. Это актуально до сих пор. Должен быть авторитет у игумена, уважение братии, а в идеале — любовь.

Пока у нас, конечно, идут в основном назначения. Хорошо, если сейчас выбор епархиального архиерея, священноначалия совпадает с мнением братии. Но, думаю, рано или поздно, будут все-таки выбирать. В зрелой обители, где достаточно много серьезных и ответственных братьев, могут избрать авторитетного для себя человека или предоставить на утверждение архиерея двух или трёх лучших, по мнению братии. Это было бы наиболее правильным.

Но так можно делать только в зрелом монастыре, не во всех. Где-то есть люди совсем неопытные и которые совсем недавно собрались… В общем, для благоустроенного и крепкого монастыря — почему нет? Однако здесь тоже есть опасность выбора игуменом человека слабого — потаковщика или, наоборот, ревнителя не по разуму.

— Ваш монастырь крепкий?

— Думаю, что у нас братия могла бы выбрать себе игумена.

— А если не вас?

— Да ради Бога! Я никогда не стремился к начальству. Ну и что же, значит, не заслужил. Хотя по правде говоря, у нас с братией единство, а в обители мир, и стараемся уважать и любить друг друга. Конечно, есть и недостатки, не без этого.

Возвращаясь к вопросу выбора, многое зависит от архиерея. Он же наблюдает за своей епархией и видит, где монастыри хорошие, зачем ему со стороны кого-то приглашать, если есть достойные кандидаты. Он может сам предложить. Я так думаю. Тогда в этом случае, конечно, кого выбрали, того и выбрали уже.

Даже на Афоне необязательно, что вы выбрали человека, который будет вам во всем угоден, и будете теперь всю жизнь только радоваться. Я знаю один афонский монастырь, например, там игумен был простым человеком. Очень хороший молитвенник, но простой. Даже, по-моему, неграмотный. Наступили уже другие времена, у всех высшее образование, какие-то программы Европейского Союза приняты были. Реставрация масштабная, инвестиции многомиллионные, отчеты. Очень серьезные грамотные решения принимать надо. Братья решили, что игумен уже старенький, даже прочитать не может какой-то текст самостоятельно, решили: пора выбрать другого, грамотного.

Выбрали. Того старичка отправили на покой, я с ним встречался. Светлый человек… С новым я виделся тоже, так скажу, что второй раз я не захотел бы с ним встречаться. И братья теперь многие жалеют, что они на свою голову выбрали этого грамотного, хорошего организатора. Некоторые даже уйти хотели. Поэтому думать, что это такая панацея — выборы, нет, вы ошибаетесь. Хорошо, если он умудрится и исправится, но если нет, то это на всю их монашескую жизнь.

— Многие сейчас считают, что грамотные организаторы во главе монастырей – это и хорошо, и одновременно плохо. Нет молитвенного настроя, один административно-хозяйственный. Вы согласны с этим?

— Откуда же я могу о всех сказать, я их просто не знаю. Я знаю нескольких лично. У нас сейчас собиралось шестьсот человек, я их всех даже не знаю. У нас сейчас столько игуменов, столько архиереев. Я даже архиереев не всех знаю, не со всеми знаком. Откуда же я могу знать, кто из них духовный, кто не духовный. Кто молится, кто не молится… Всякие есть, наверное, семья большая…

— Может, как-то разделить тогда эти два направления?

— А зачем, что разделять-то?

— Ну, я не знаю. Допустим, экономикой пусть занимается управленец, топ-менеджер, а молитвой…

— Знаете, что я скажу? Предоставьте монахов им самим! Не надо мирянам в жизнь монастыря лезть и чего-то там пытаться исправить, не надо! У монахов и монастырей должна быть определенная свобода. Там своя жизнь, она может кому-то не нравиться, казаться ненормальной даже. У нас правила даже не средневековые, а ещё более древние!

Уважаемые миряне, не надо вмешиваться в монастырскую жизнь, не ваше это дело, мы сами как-нибудь разберёмся без ваших советов и сетований! Предоставьте Божие Богу. Если эта монастырская жизнь 90% монахов нравится, и они спасаются в таких условиях, пускай спасаются, если это идет им на пользу душевную!

— Кому не идет на пользу, пускай уходят. Не надо же быть сильно наивными такими. Голова-то для чего-то должна у человека быть, пускай думает. Если ему не нравится, если все плохо, то «бяжи, увидел его и бяжи!». Вот и все.

— Ну, и все «побяжали» тогда, да? А священноначалие на что?

— Тогда начнет принимать меры.

— А все «убяжали» уже!

— Вот и будут принимать меры тогда, при нынешних порядках контроль серьезный. А как вы сейчас предлагаете? Делать какую-то проверку всероссийскую что ли? У вас стоят на морозе сестры или не стоят?

— Почему такие крайности?

— А как еще?

— Ну, вот если христианин услышит, что его братья, сестры терпят бедствие, разве нет естественного желания им помочь, разобраться? Если оно есть, то потом-то уже придет решение вопроса. Лишь бы он был, этот посыл.

— Если, действительно, происходит какое-то безобразие в каком-то монастыре, то это не укроешь никогда. Это всегда где-то выйдет. Естественно, будут меры приниматься. Вот и все. Вот одним из этих признаков является так называемая «текучка». В монастырях такое явление есть, оно так и называется. Как раньше в советское время на работе была «текучка», так и сейчас в монастырях. Бегут! Если плохо, бегут. Жалуются, в конце концов. Поэтому так сгущать краски я бы не стал.

— Они жалуются, а вы говорите: «Терпите!».

— Почему? Я им не говорю терпеть, если явное беззаконие. Скорби терпеть — это одно, а если безобразие, беззаконие, нарушаются заповеди Евангельские и правила церковные и общепринятые, надо принимать меры. Если жалуются мне, я принимаю меры. Только сначала узнаю, в чем дело, и только потом принимаю решение. Думаю, что так и в других местах поступают.

— Вам любой монах может пожаловаться?

— Из моего только монастыря. Представьте, мне какой-нибудь из другой обители игумен или игуменья скажет: «Знаете, некий ваш брат жалуется, что у вас в чем-то непорядок», — что это такое? Не дело в чужую обитель вторгаться, если не просят.

У нас был такой случай: приезжал один такой глаголемый “старец”, не буду называть его имени. Вот он, значит, говорит одному послушнику: «Ты погибнешь здесь, надо идти к игумену, надо тебе в другое место перевестись», — и все в таком духе. В следующий раз я его на порог не пущу. Он приехал издалека и лучше знает, что у меня здесь происходит? Я здесь живу! Это мои дети, мои братья. Просто нелепица какая-то.

А другому сказал: «Иди к игумену, скажи, пусть он тебя пострижет и рукоположит в священный сан». Послушник пришел, сказал, я отвечаю ему: «Знаешь что? Ты где там? На конюшне, на ферме? Вот, давай, иди дальше, чисти навоз, паси коров, это тебе полезней, чем священный сан выпрашивать». Вот и все, понимаете? Это мое дело, моя ответственность. Я лучше знаю, где брату находиться и что ему делать. А если мне из другой обители брат будет на своего игумена жаловаться, я его и слушать не стану. Ропотников и своевольников хватает.

— А если нет отклика на жалобу? В “Исповеди” описывается случай, как одна монахиня жаловалась, писала, все обратно настоятельнице приходило. Там, в том числе, эта сестра (она, кстати, ушла из монастыря) рассказала, что туалетной бумаги не хватало и просьбы к матушке действия не возымели. Это уж совсем как-то…

— У нас мужской монастырь. И, слава Богу, за двадцать с лишним лет я не помню, чтобы были жалобы, чтобы Патриарху или кому-то ещё жаловались, что не хватает чего-то. Хотя, бывало, не хватало и самого необходимого. В 1998-м в дефолт думали даже братию по Подворьям расселить. Ни денег, ни продуктов, ни топлива на острове не было. Но с Божией помощью все преодолели — никто не жаловался.

Ну, и принцип же есть христианский «не делай другому того, чего не желаешь себе». Ты же не хочешь без туалетной бумаги сидеть, пускай и у сестер будет тоже. Для этого должен быть тот, кто должен за этим следить. Все это расписано, это элементарные вещи. Мне даже, честно говоря, немножко стыдно это обсуждать. Странно даже как-то. Трудно поверить.

— Мы не знаем, да, насколько это правда.

— Мы тоже не знаем. Сигнал такой серьезный, пускай узнают и проверят, если хотят успокоить общественность, это не трудно. Быстро станет ясно, правда это или клевета. Пока мы обсуждаем рассказы разочарованного человека, это же не значит, что все это на 100% правда. Я как-то не склонен полностью автору верить. Не было бы там сестёр столько, не вышло бы оттуда несколько настоятельниц других обителей, если бы там мучили людей.

По плодам познаете их… Я до этой шумихи с публикацией не слышал об этой обители ничего плохого. Не хочу обвинять автора, наверное, здесь сталкиваются два взгляда на монастырь: светский и монашеский.

Я надеюсь, что эта женщина, видимо, писала не для того, чтобы отомстить как-то, обидеть, зло причинить. Думаю, были у неё какие-то добрые намерения: предупредить девушек, чтобы не были наивными и проверяли, куда идут. Монастырей сейчас много — сотни. Жизни не хватит, чтобы все перепробовать. Поживите в одном, поживите в другом…

Другое дело, что может получиться так, что я пришел в один монастырь, там был один настоятель, одна обстановка. Потом вдруг что-то изменилось. Настоятель отошел в мир иной, или его куда-то перевели. Откуда-то свалился неизвестный человек, и все стало по-другому. Тут, конечно, сложная может быть ситуация. Человек прожил уже десятки лет в монастыре, и на его глазах обитель становится чем-то другим.

Трудно. Тем, кто только начинает, им легко. Единственное, что не надо обманываться первым легким поверхностным впечатлением. Потому что человеку, пришедшему, скажем, из мира, может показаться, что это чуть ли не рай. Все может выглядеть хорошо, прекрасно, но это может быть совсем не так.

— А бывает, что человек не уходит, а меняется. Вроде бы тот же настоятель, но не совсем, переклинило его, смотришь и не узнаешь. Что делать? Может ли монах сейчас уйти в другой монастырь, и какие правила перехода существуют?

— Это не принято — переходить. Надо нести. В том числе и от начальствующих. Внутренней сокровенной жизни эти перемены не касаются обычно. Вот если начинают уже её регламентировать, скажем, редко причащаться или принуждать часто, еще что-то в этом роде, касающееся исповеди, откровения помыслов – тут вопрос очень сложный. Вопросы духовного окормления и руководства решить непросто. Здесь важен опыт и знание монашеских традиций, а главное — доброе, любящее сердце.

И надо понимать, что наше монашество все-таки еще очень молодое. Все наши монастыри, ну, сколько им? Двадцать лет, да ещё с текучкой. Опыт у большинства еще небольшой, много новоначальных. Я рассматриваю себя, людей своего поколения так, что мы только готовим почву для тех, кто придет после нас. Я вижу в своей обители очень добрых и хороших монахов. После нас духовная жизнь может стать лучше.

— Ну, а все-таки, может ли монах перейти в другую обитель и на каких условиях?

— Постриженный монах обещает в постриге, что он останется в этой обители.

Постриг подразумевает, что ты в этом монастыре должен жить всю жизнь до смерти. Поэтому к нему относиться надо ответственно. У нас есть один послушник, несет сложное, ответственное послушание, живет в обители больше двадцати лет и… отказывается от пострига. Я уж как только ни уговаривал его! Ему уже пятьдесят лет, и даже при Святейшем на него, шутя, пожаловался. Однако Патриарх его выбор одобрил. Постриг — дело очень серьезное. Послушник за годы искуса должен убедиться, что может и готов здесь жить до смерти. Поэтому переход самовольный, без уважительной причины невозможен.

— Понятно, ну мы же только что затронули тему, что все может измениться. И переходы есть, примеры мы знаем.

— Все, бывает, меняется. Жили люди до 1917-го года в одной стране, потом изменилось все, стали жить в другой и ничего поделать не могли, хоть и бились на Гражданской до смерти. Что тут сделаешь? Только смиряться, если Бог смиряет. Иногда монахи переходят, да, но с согласия игумена. У нас приняты древние святоотеческие правила, каноны, которые уже давно святыми отцами установлены и которые при постриге обещаем соблюдать. Переход может быть только с благословения игумена. Если я не хочу кого-то отпускать, то другой не может разрешить.

— То есть, если вы кого-то мучаете до смерти, то этот мученик не может без благословения своего мучителя перейти в другой монастырь?

— Если монах видит, что это погибельно для него, для его души, для его существа, то не будет греха в том, если он оставит эту обитель. Даже если с него снимут монашеские одежды, у него есть уважительная причина. В древних уставах и правилах написано, что если игумен — еретик, или нарушаются основные монашеские принципы, то он может оставить это место.

Потом, мы видим даже из житий святых. Допустим, святой жил в монастыре, потом из-за многолюдства и славы покинул его и пошел в пустыню. Его же церковь не осуждает за это, наоборот, восхваляет.

— Здесь же другое. Либо ты остаешься со своим мучителем, либо снимаешь монашеские одежды и идешь куда?

— Ты можешь их даже не снимать, с тебя их снимут номинально, но если ты перед собой, перед своей душой честен, пожалуйста, иди, подвизайся в другое место.

— А кто возьмет-то без благословения мучителя?

— Без благословения не возьмут.

— Ну вот…

— Но есть церковный суд. Если произошло беззаконие, можно обратиться туда. И многолетний послушнический искус существует для чего? Это же не прихоть. Вот спросите, постригают ли в женских монастырях кого-то в мантию раньше 10 лет в обители? Редко когда постригают. А если все вокруг меняется, то вот новомученики наши, допустим, как? Все изменилось, страна другая стала, стали преследовать за веру и что же теперь, бросать Церковь?

— Вы бы разрешили уходить из монастыря и при каких условиях?

— Могу говорить только о своём монастыре. Я послушников отпускаю, никого не держу. Если человек ко мне приходит и говорит, что ему тут не по душе, хочет уйти… “Невольник – не богомольник”, — гласит народная мудрость. Если инок — уже сложнее. Я попытаюсь брата как-то образумить, объяснить, успокоить. Если вижу, что он ошибается, пробую остановить. Если же вижу, что бесполезно человеку говорить, не помогает ничего, он уже решил твердо уйти, то отпускаю.

— Если бы у вас были полномочия, вы бы разрешили переходить из монастыря в монастырь?

— Знаете, это палка о двух концах, меч обоюдоострый. Надо действовать очень осторожно. Одна из главных добродетелей монашеских – это терпение. Без терпения преуспеть невозможно. Переходить – это как дерево пересаживать. Везде будет что-то не так. Где-то настоятель добрый, но братья злые. Где-то все хорошо, но келья мокрая. Где-то опять же все хорошо, но народа много. Везде будет что-то не так, везде будут недостатки. Вот я знаю монастырь в Карелии, когда там сильный шторм на озере, то волны до окон доходят, ледяные брызги летят в окна братии. Это же плохо, тяжело, а братия терпят.

— Мы говорим о другом!

— Как о другом ?

— Мы не о волнах, а о настоятеле.

— А это настоятельские волны!

— Аааааа… настоятельские!

— А что вы думаете, такие невзгоды годами терпеть – это легко? Вы поезжайте на Валаам или на Соловки, зиму там проживите где-нибудь на дальнем островном скиту, где и удобств никаких, и свет дневной зимой три часа, а электричества нет, и транспорта никакого. Это не начальство часок на холоде подождать.

— То есть, вы сравниваете погоду и стихию со злонамеренной волей человека?

— Я не сравниваю. Просто говорю, что терпение должно быть. Если ты пришел, видишь, что тут штормит, что тебе заливает келью волнами, но готов ради Господа потерпеть, вот и терпи тогда, спасайся! Любая обитель, любой монастырь, любой монашеский путь – это путь креста. Мы идем за Христом, понимаете? Это всегда путь на Голгофу. Неважно, какие это будут скорби, какого рода. Будут ли тебе братья сыпать под дверь вредных насекомых, или будет обида на начальство, или какие-то бытовые недостатки, или болезни будут мучить. Скорби разные могут быть. Но и Господь не оставляет, если ради Него терпит человек.

Когда же претерпишь все, “радуйся, — рече Господь, —мзда твоя многа на небеси” — так сказано в чине монашеского пострига. Но не только на Небе, здесь уже познаёт истинный монах благодать Божию, неизреченную радость близости Бога. Иначе и не стали бы иноки жить в монастырях и терпеть ради Христа многие искушения и скорби…

— Владыка, современные монастыри часто сравнивают с тюрьмой. Как вам такое сравнение?

— Я таких сравнений не слышал, но если кто так думает, то в тюрьме он точно не был. Так говорить могут люди, чуждые монашества, не любящие его или разочаровавшиеся в нем. В тюрьму добровольно не приходят и добровольно не уходят. А из монастыря, если тамошняя жизнь пришлась не по вкусу, можно собрать вещи и уйти. Проблем хватает, но нельзя думать, что всегда во всех монастырях было все прекрасно или все ужасно. С другой стороны, и менять что-то нужно, в том числе, история этой послушницы бывшей тоже должна заставить задуматься кого-то.

Сейчас, честно говоря, я не думаю о бытовых вещах, для этого есть рухольный. Он меня, конечно, огорчает, когда приносит огромный счет на годовую закупку. Мне очень не хочется подписывать. Но я понимаю, что братии нужно что-то носить, обувать и одевать, и что делать — подписываю, хотя денег в обрез! Я радуюсь, когда у братии хорошие, добротные вещи, у них все устроено в бытовом плане. Но бывает, что братья некоторые могут по смирению, по мнимому своему подвигу, правильному или неправильному, подражая подвижникам древним, ходить в лохмотьях, не иметь белья.

Так вот, рухольному в обязанность вменяется, чтобы он следил за их одеждой, в каком она состоянии. У нас есть один такой брат, причем начальствующий брат, которому я покупаю и дарю вещи, обувь. Через его руки проходят большие деньги, он мог бы себе самые лучшие туфли покупать, а он ходит в старых башмаках до тех пор, пока до дыр не сносит. Когда я вижу, что из его ботинок чуть ли не пальцы торчат, то я уже сам еду и покупаю ему обувь нормальную, свитер или кофту. Телефон небьющийся тоже подарил на День Ангела. Ненадолго ему, правда, хватило…

— Это хорошо, а вот в «Исповеди» автор пишет, что в монастыре выдавали одежду в зависимости от того, как матушка к сестрам относилась. Можно было такое получить на складе…

— Я вам расскажу одну историю. Мы дружили с отцом Симоном, и были тогда в Лавре. И вот идем на склад взять фонарики, обычные такие. Время было сложное, конец перестройки, где-то 89-й — начало 90-го. Всё, нам прошение подписал эконом, или кто, я не помню, может, даже сам наместник. В общем, пришли мы с этой бумагой на склад. Он нам выдает два фонарика. И, как вы думаете, сколько батареек? Две! По одной на брата — экономьте, мол! Мы говорим: «Батюшка, а как нам пользоваться-то с одной батарейкой?» Он нам целую лекцию прочитал о том, какая сложная обстановка сейчас в Лавре, в стране, в мире и можно пользоваться батарейками по очереди.

Когда я уже стал помощником эконома, то я уже писал туда на склад прошение, выдать пять мешков цемента. Он выдавал три! Батюшка, ну пять надо, не три, пять! Вот такое устроение было у человека, и наместник ему не указ, смирял много лет всю Лавру. А как в этом монастыре из «Исповеди», я не знаю, на склад к ним не ходил…

— И так все время?

— Ну, да, терпишь, смиряешься.

— Мне кажется, это другая история. Одно дело — зависеть от экономического кризиса, другое — от матушки, которой должен угодить. Угодил — получил новую одежду, не угодил — носи заплатки.

— Ничего страшного, можно и в заплатках ходить, некоторые добровольно носят — подражают подвижникам. Потом когда-нибудь архиерей их увидит и наставит игумена должным образом.

— Может не увидеть.

— Может и не увидеть. Понятно, что такие вещи недопустимы. Надо, конечно, обеспечивать братию всем необходимым. Это одна из обязанностей игумена. Это совершенно понятно и очевидно. Что есть у тебя, то должно быть у братии. Вот я был на Афоне у старца одного почившего, старца Иосифа, он говорит: «Что у братии, то у меня. У меня ничего нет другого». Действительно, сидели на простых дешевых пластиковых стульях. Он сидит, и мы сидим. Очень простая обстановка в доме. Часики у него, будильничек пластиковый, просто грошовый. Все очень простое с монастырского склада. А он ведь окормлял один из крупнейших монастырей на Афоне. Там миллионные программы реставрации, из руин подняли огромный монастырь.

— А давайте про Афон. Вы же хотели туда, а попали на Северный Афон, по послушанию же, правильно?

— Да, и не жалею нисколько. Ни разу в жизни не пожалел, никогда, и до сих пор не жалею. Думаю, слава Богу. Я уверен, что этот принцип послушания — он верный. Только человек, который руководит, конечно, должен понимать, что на нем огромная ответственность. Его слова и дела, действительно, должны по возможности соответствовать воле Божьей. Надо к этому стремиться. Мы не можем сказать, что каждое наше дело совершалось бы по воле Божьей. Было бы прелестью и самообманом так полагать. Но стремиться к этому мы должны.

Есть аскетические творения Святых Отцов, традиции монашеские, есть Евангелие, есть Христос. Поставь на свое место Христа, как бы Господь поступил на твоем месте? И поступай так. Как в Евангелии. Евангелие — это еще и Образ совершенного Человека — Богочеловека Иисуса Христа. Он нам показывает, как мы должны жить, особенно монахи, если стремимся к совершенству. А Бог есть любовь. Вот и все.

— Если послушание выходит за грань здравого смысла, что делать монаху?

— Знаете, классические примеры, тоже из святоотеческой литературы, патериков, они же не на пустом месте возникли. Кто-то сухую палку ходил за несколько километров поливал, с трудом, беря воду из какого-то источника. Другой вверх корешками что-то сажал. Это не на пустом месте все родилось. Конечно, всегда у послушника возникает мысль о том, что он делает что-то бессмысленное, что что-то не так, надо исправить. Вот здесь, что важнее — дело, которое он делает, или же важнее ему свою волю отсечь?

— Отсечением воли можно что угодно назвать в итоге.

— Я не беру злоупотребления, их не должно быть. Никаких. Отсечение своей воли через послушание необходимо для возрастания в смирении, для обретения душевного мира. Наш духовный отец Кирилл говорил, что всегда надо все делать с мирным духом, чтобы у тебя в душе был мир. А без мира не делать ничего. Не надо вопросы какие-то поднимать, что-то менять, когда у тебя неспокойно на душе, когда у тебя какое-то бурление.

Понятно, что есть вещи очевидные. Например, я сказал послушнику — поезжай куда-то и чего-то там привези. Я же не говорю, что ты на этом повороте притормози, а скорость у тебя должна быть не больше 40 километров в час. Я доверяю ему и предполагаю, что у него голова на месте, он соображает и понимает, где повернуть, где притормозить, где на газ нажать. Это уже его дело. Но я не буду его среди ночи поднимать и подвергать риску аварии. Это уже ответственность игумена, его уважение и любовь к брату.

Каждый на своем месте должен быть. Кто-то службу правит и знает, как это делать правильно. Кто-то готовит пищу и тоже знает об этом все. Я рад тому, что у меня келарь в обители — медик, он пищу готовит правильно. Братья некоторые на него ропщут. Вот тоже терпение нужно. Это тоже какая-то маленькая, смешная, но скорбь тоже. Братья хотят, например, продукты, которые вредны. Условно говоря, жареную картошку, копченую рыбу и молоко одновременно. Это же вредно!

Почему-то вредные продукты вкусны, а все полезные не очень. Тем не менее, он делает правильно. Я этому рад, потому что здоровье братьев важнее их пристрастий вкусовых. Мы делаем скидку им, раз в недельку готовим что-то такое, не очень полезное, но вкусное.

— Многие прочитали в «Исповеди» про такую вещь, как откровение помыслов. В монастыре, по словам автора, откровение подменялось фактически доносительством. А нужно ли открывать помыслы вообще и как это должно происходить?

— Откровение, безусловно, нужно. Только все нужно делать с рассуждением, исходя из реальных обстоятельств, которые существуют в данном месте, среди этой братии или сестер, чтобы это не превращалось в профанацию, делалось с доверием и для душевной пользы. Если нет доверия, нельзя принуждать. Я никого не принуждаю.

Я считаю правильным и необходимым откровение помыслов, так как по опыту знаю, что искушающие помыслы уходят или ослабевают. Не любит враг откровения, запутывает ум своей паутиной незаметно, тайком. Но откровение помыслов требует опыта, здравомыслия и доверия. Непосредственно игумену открываться трудно. Вот, я просто не смогу у всей братии принимать помыслы, при всем желании, просто физически не смогу этого сделать. Поэтому у нас есть братья старшие, духовники-помощники мои, которым я доверяю. Если у нас что-то серьезное происходит, они ко мне посылают этого брата. Или меня предупреждают, что у этого брата не все в порядке, надо на него обратить внимание.

— У вас это в правило возведено? Просто в этой книге описано, как сестры обязаны на листочке приносить эти помыслы, потом перед трапезой текст зачитывается перед всеми.

— Господи, помилуй! Зачем? Я не думаю, что это правильно. Я бы при таких обстоятельствах в таком месте и дня не пробыл. Я не понимаю взрослых людей, если так их заставляют делать, писать на листочек, а потом это все публично зачитывается, то это ужас какой-то, я просто даже не представляю, что такое может быть. Это профанация!

Если так в действительности есть — это глубочайшая ошибка. Откровение — это дело глубоко личное, не всякому и откроешься… Я сомневаюсь на самом деле, даже не верю просто. Я надеюсь, что это неправда какая-то, наговоры. Такие идеи, конечно, это просто какой-то абсурд… это что-то немыслимое! Я в своей обители такого не представляю. В Лавре не представляю, в Оптиной, да нигде, где люди адекватные.

— А у вас как откровение помыслов происходит?

— Просто приходит человек к духовнику или игумену и говорит, что беспокоит его, иногда одновременно исповедуется ему. Но это может быть и не в храме. Смысл в том, чтобы не держать в себе постоянные помыслы или искушения.

— Нет таких листочков?

— Нет, конечно! Зачем листочки-то? Не люблю я их, они лишают живого общения. Не надо этих искусственных надуманных способов, я видел однажды, как человек исповедуется по смартфону, скачал, наверное, перечень грехов с православного сайта. Это профанация. Мне просто трудно понять даже, честно говоря. Зачем это? Если откровение помысла, то оно и должно быть откровением помысла. Я знаю, что в мужских монастырях проще: есть духовник, игумен или, как у нас, несколько духовников. В женских, конечно, сложнее.

Я знаю, что в некоторых монастырях женских греческих сестры подходят прямо на службе. На службе подошла, сказала пару слов, и все. Не надо же там все наизнанку, до мелочей — это тоже неправильно. Что-то тебя беспокоит, кто-то тебя обидел. Пришла и сказала, что я скорблю на одну сестру, не называть — Марфа или Мария, а просто сказать, что я скорблю на одну сестру, она меня оскорбила. Вот и все. Оставь это, Бог простит.

— А может ли матушка определять духовную жизнь, как вы думаете? Отлучать от причастия, например?

— Безусловно, должна. Духовное состояние общины — это ответственность игумена. Мы стараемся, чтобы вся братия по воскресным дням, как минимум, естественно, в праздники тоже, причащалась. Это понятно, об этом даже говорить не надо, что литургия — это наше главное общее дело, то, что нас соединяет со Христом и друг с другом, это главное, что есть в обители. Поэтому мы стараемся, как минимум, раз в неделю все причащаться, всем братством.

— А отлучить от причастия?

— Если человек согрешил, то, конечно, могут его и отлучить на какое-то небольшое время. Долгое отлучение опасно, человек может ожесточиться и закоренеть во грехе. Отлучение, как и любая епитимия, должно быть средством воспитания, а не наказания. Большие епитимьи, что по отношению к монашеству, что по отношению к паломникам, только я могу налагать. В тяжелых случаях духовник присылает человека ко мне, я уже решаю, что делать.

— Должны ли монахи до упаду работать?

— Нет, конечно.

— Как должен выглядеть день в идеале?

— Давайте посмотрим на Афон, где не прерывалась духовная жизнь. Всегда там сохранялись традиции тысячелетние. Считается, что главным делом монаха является молитва. Мы пришли в монастырь не для того, чтобы рекорды ставить по сбору урожаев или по изготовлению чего-то. Мы пришли преображать душу, молиться за весь мир, это главное. Естественно, не должны быть тунеядцами, должны работать.

Это необходимо и для самого человека. Он не может все время молиться. Если он не будет работать, значит, он будет бездельничать, если он будет бездельничать, то это приведет к его деградации как личности. Есть такая поговорка тоже, что молитва и труд — это как два весла. Если одновременно на оба правильно нажимать, то будешь плыть прямо. Если будешь на одно только, то будешь крутиться на месте. Это условно, но доля истины в этом есть.

Поэтому у монаха должны быть время, силы и желание молиться. С другой стороны, есть люди, которые более склонны к деятельной жизни, им трудно много времени проводить в молитве. Они более активные, более деятельные, им надо больше работать. Таким, конечно, мы такие послушания находим, что он молится, конечно, в храм ходит, но тратит больше времени и сил на послушания, чем другие братья. Бывает и наоборот. У нас есть брат — что ему ни поручишь, он ни с чем не справляется. Пускай молится, слава Богу. Ему даешь уже такое послушание, которое позволяло бы больше молиться.

— И в течение дня — сколько часов на молитву, на труд, на отдых?

— 8 часов работы — это даже много, с учетом службы и правила келейного. На Афоне работают, по-моему, 4 часа в большинстве монастырей, ведь они все до одного проводят в храме несколько часов, плюс келейная молитва. На Валааме обычно работают примерно 6 часов. Смотря какая работа. У нас по-разному. Бывает, что в один день они много часов работают, а в другой день отдыхают — по очереди. Такое послушание, что оно требует нескольких часов подряд, ничего не сделаешь, не поменяешь, они сами так просят посменно работать.

— Если 6 часов работа, то молитва и отдых — это сколько?

— По-разному тоже. Сказать, что всем надо 6 часов спать, тоже нельзя, кто-то 6 часов спит, а кому-то этого мало, пускай спит 8, ради Бога! Это все индивидуально. Или сколько он будет молиться. Кто-то может молиться полчаса, это хорошо, а кто-то может два часа молиться. Все по-разному, от людей зависит. Главное, чтобы не бездельничал, не грешил, исправлял свою жизнь, не терял интереса к духовной жизни — это самое важное.

— А вот положение о монастырях и монашествующих — какая у него судьба? Очень долго этот проект обсуждали, что с ним сейчас?

— Сложный документ и важный получается. Если не ошибаюсь, там по отдельным темам идет проработка, улучшаются, дорабатываются отдельные части, потом принимаются в Межсоборном Присутствии. В середине ноября будет очередное заседание. Буду лучше знать.

— А оно нужно еще кому-то?

— Разумеется, оно нужно, особенно тем монастырям, где есть обсуждаемые недостатки. Или тем обителям, которые только в периоде становления. Проблема у нас еще в чем? У нас мало опытных монахов, которые могут возглавить обитель. Я же вам говорил, что у нас монашество в целом молодое, я имею в виду духовно, по годам-то могут и зрелые люди быть, а опыта монашеского маловато.

По духовному монашескому опыту, по мудрости — таких людей мало пока, которые могли бы другими людьми руководить. Конечно, надо установить рамки, что ли, в которых это должно происходить. Исповедь и духовное руководство как выстраивать, например, время труда и молитвы, вообще структура обители, права, обязанности начальствующих и рядовых насельников. Какие-то основные положения, они должны быть отражены и стать основой для устава конкретной обители.

— На что ориентируются тогда монастыри?

— Обычно берут какие-то уставы крупных монастырей известных. Из Троице-Сергиевой Лавры чаще всего. Исторические обители пытаются к своему уставу приблизиться. По-разному бывает. Или духовник может стать инициатором возрождения, или игумен. Я даже не знаю. Я эту ситуацию не отслеживаю во всех монастырях.

— То есть этот документ нужен?

— Конечно, нужен. Я считаю, что нужен. Главное, чтобы он не был таким жестко обязывающим, сковывающим.

— Кого сковывающим?

— Всех. Допустим, у нас принято одно и так сложилось уже давно, и вдруг говорят, что теперь не так, а делайте иначе. Например, у нас, и не только в нашем монастыре, во многих монастырях утреня служится с утра. Как обычно: полунощница, утреня, часы, литургия. Чин богослужения, например, сложился у нас, и так всегда было. При возрождении монастыря установили.

В других местах утреню соединяют с вечерней. Где-то еще какие-особенности есть. Иногда довольно странные для нас особенности, например, вставляют акафист в утреню. Я не даю оценку сейчас, просто говорю о разнообразии. Я уважаю право этих братьев и сестер на то, чтобы их своеобразие сохранялось, как сохранялось бы и наше.

И вдруг нам сейчас скажут: нет, теперь по-другому, и чтобы служба не больше двух часов была, и только вечером, и так далее. Я к примеру говорю. Конечно, мы будем против. С другой стороны, наш устав навязывать всем тоже неправильно было бы. Поэтому в уставе нужно обозначить какие-то самые основные вещи, которые должны соблюдаться.

— Может быть, еще прописать права монахов, например, что нельзя паспорт отбирать?

— Это настолько вещи очевидные, это должно быть не на уровне положения, а на уровне распоряжения архиерея. Это не уровень положения. Писать такие вещи очевидные несерьезно. Не нарушайте закон! Писать, что все должны соблюдать законы Российской Федерации? Это же нарушает закон. У рабов современных уголовники отбирают паспорт, чтобы не сбежали. Это абсолютно недопустимо! Бог дал человеку свободу, кто мы такие, чтобы лишать его этого богодарованного права?

— А если там пропишут возможность переходить в другой монастырь? Или ограничат власть игумена?

— Не пропишут. Я думаю, что неправильно ограничивать власть игумена. Не потому, что я игумен, а потому, что не всегда и во всем должна быть полная демократия. Должна быть в обители братская любовь христианская, а не демократия. Вот у нас был период в нашей обители, в 17-м году, когда произошла февральская революция, бурления революционные коснулись, как ни странно, и братии тоже. Началось, так сказать, прямо революционное брожение. В Церкви же тоже реформы происходили, не все из них были хорошими. Летописец монастыря описывает те курьезные формы, которые в этом брожении проявились. Некоторые братья требовали должности сделать выборными, деньги делить поровну, управляться советом, ну и так далее.

Это недопустимо, конечно, ведет к идиоритму, есть такой термин. Проще сказать — к самоуправству, которое приводило к разложению монастырей даже на Афоне. Допустимо только одно — избрание игумена. Вот сейчас на Афоне в Пантелеймоновом монастыре иеродиакона избрали игуменом, прекрасно. Пользуясь случаем, сердечно поздравляю отца Евлогия, мы с ним вместе в Лавре начинали в восьмидесятых. Рад за него и за обитель.

— А у нас пока назначают, и настоятель чуть ли не в надзирателя в лагере превращается.

— Да что это все время — то тюрьма, то концлагерь? Ничего этого нет в абсолютном большинстве случаев. Ну, а если даже так — попал не туда? Несколько лет ты жил там, видел, что это просто концлагерь какой-то, и ты идешь на постриг, наклоняешь свою пустую голову и отвечаешь на вопрос: «Да, своей волей», — это глупец тогда просто, просто глупый, недалекий человек.

Зачем ты идешь-то? Чего ты нашла хорошего в такой жизни, когда над тобой просто измываются? Не надо постригаться тогда. Никто и не постригает быстро. А если сразу говорят о постриге, то уже стоит насторожиться и не соглашаться. Минимум три года — искус. Когда уже постригся, то все, ты уже обет дал. Обет быть в обители в этой, или в той, куда тебя пошлют. Как военный, который дал присягу, сказали ехать на Дальний Восток — поехал. Так и тут тоже.

— Ну, у военного есть паспорт, и он может уйти в запас, снять форму, стать гражданским. А вот у монаха сохраняются права гражданские? Он же без благословения не может даже выйти в больницу лечиться, я правильно понимаю?

— Вот это уже злоупотребление властью, я так это назову. Это просто даже не по-человечески. Это противоречит вообще человеческому, христианскому подходу. Таких случаев я не знаю. Но если где-то не дают лечиться — надо уходить. Понятно, что бывают люди, которые все время больны, бывает такое. Я шучу с одним братом, он подходит ко мне, каждый год несколько раз он ездит лечить зубы в Питер. Я говорю: «Какой у тебя по счету зуб-то болит, 101-й?»

— И отпускаете?

— Когда-то отпускаю, а иногда говорю: «Мне кажется, ты не зубы лечить едешь», — а просто «в Москву разогнать тоску». Такое тоже может быть. Слава Богу, у нас часто приезжают врачи, и зимой на остров врачи приезжают. Конечно, надо лечить, а как же? Все делаем, тем более, если что-то серьезное. И вертолеты зимой вызываем, был случай. Хотя брат был просто послушник. У него заподозрили кровоизлияние в мозг, на Валааме невозможно это было определить. Вызвали вертолет, на вертолете доставили сначала в Петербург, потом сюда в Москву, в институт Бурденко, спасли человека.

А если бы нет? Терпи, брат, умри на послушании? Нет, мы все братья и стараемся любить друг друга. Другой брат лишился почки, так ему мама свою отдала, а он еще послушник, так что же мы его, постригать не будем из-за инвалидности? Конечно, с любовью примем и пострижем, и лечить будем, если надо. А о постриженниках и речи быть не может — наша обязанность заботиться о здоровье каждого.

— А если, например, не благословили? В «Исповеди» описываются сложности с вызовом «скорой» по благословлению.

— Это просто преступление. Человек вверил тебе свою жизнь, как ты перед Богом будешь, как перед людьми, даже перед совестью своей отвечать? Вот ты на других людей как будешь смотреть? Мне кажется, это вне обсуждений, это просто необходимо делать, лечить братию. Бывают, конечно, случаи, когда человек по убеждениям отказывается от паспорта, медицинского полиса, ИНН и прочего, а теперь — «я заболел, мне дайте 300 тысяч на лечение в частной клинике». Я говорю: «Знаешь что, милый, решай. Если ты хочешь за ИНН пострадать, за медицинский полис, то это твое дело, а лучше бери полис и лечись, как все братья лечатся.

— Так насколько монах равен любому другому человеку во всех ситуациях с паспортом, телефоном, учебой, лечением?

— Во всем равен, мы все граждане России. У нас есть один такой, своеобразный старый монах уже, с проблемой, которая возникла по вине его прошлого духовника. Не обменял он советский паспорт. Теперь хочет и пенсию, чтоб была, и паспорт, чтоб был. Я говорю: «Ну иди, делай, получай». А там волокита — ему тяжело стало. И тут приезжает вдруг президент, и он ему вручает бумагу, по виду жалобу!

— Интересно… и чем дело кончилось?

— Естественно, мне охранник передал потом эту бумагу. Я так подумал, что он насчет паспорта жалобу написал. Я ему растолковываю — сколько раз тебе говорил, что я не препятствую, езжай, занимайся! Ему сложно, он из другой уже страны. А он, по простоте душевной, написал не про себя, а про то, что у него на родине в деревне храм никак не могут построить, денег не хватает, помогите построить.

— Вот! Вам бумага обратно вернулась, до президента не дошла!

— Я говорю, что же делать, президент сейчас будет заниматься этим храмом в другой республике? Это даже уже сейчас не в России.

— А вы говорите, жаловаться. Секретарь епархии вам отправит, охранник вам отдаст. Не доходит до начальства это.

— И слава Богу! Будет президент заниматься деревенскими храмами в другой стране. У него есть более серьезные обязанности, каждый должен заниматься своим делом. Есть там архиереи местные епархиальные, есть благочинные, свои власти, свой президент. Вот и всё, пускай занимаются своими делами в своем государстве. Но я этому старчику потом объяснил, что надо все-таки со мной сначала советоваться, я постараюсь помочь, если могу.

— Ну, вы же понимаете, о чем я? Если сестра с такой бумагой идет к Патриарху, который в монастырь приехал, не дойдет же до него эта жалоба, охрана передаст обратно настоятельнице. Сиди, спасайся, смиряйся.

— Хорошие слова, да. Но если ты видишь, что ты вредишь своей душе, то нужно делать выводы. Еще раз говорю, что надо делать выводы до пострига, время до этого есть. Те, кто постригает сразу, буквально через год-два, совершают вещи недопустимые. Такое надо писать в положении, что только, допустим, спустя, как минимум, пять лет. За пять лет узнаем?

— Не знаю. Ну, хорошо. Что бы сказали человеку, который хочет пойти в монахи, у вас есть готовые фразы, которые вы обычно говорите, и меняются ли они со временем?

— Не спеши!

Беседовала Валерия Потапова

Источник: сайт Правмир.ru